Я не была на похоронах. Сдавала письменный экзамен по русскому языку и литературе "Образ Руси в поэме Гоголя Мертвые души", получив в последствии первую в своей жизни тройку за сочинение. Не перечитывала свои неровные строчки на предмет грамматических ошибок, сдала неполностью заполненные листки экзаменатору и вышла из аудитории.

Там, куда я пришла полчаса спустя, угрюмо курили в подъезде мужчины, а женщины сидели за длинным столом в черных платочках с красными глазами. Посередине, в центре стола перед пиалкой, с нетронутым вареным рисом, который женщины называли новым для меня словом "кутья", и тоже в черном платочке, сидела моя младшая сестра Вера, с бледным, без единой кровинки лицом, сухими глазами, и отрешенно смотрела на стол, уставленный странными невкусными блюдами. Были там, помимо кутьи, овсяный кисель, который я ненавидела с детства, и блины, маленькие, круглые, толстые и... противные на вкус. Совсем на такие, какими их делала моя тётя Галя, большими и тоненькими, почти прозрачными, и такими вкусными, что я готова была оставаться у них ночевать хоть каждую субботу не столько для того, чтобы быть рядом с любимой сестрой, сколько для того, чтобы поесть на завтрак тех восхитительных блинов, которые никто ТАК печь больше не умел.

Я не хотела есть ни блины, ни кутью, хоть женщины в черных платочках мне говорили, что я должна "за упокой". В комнате было влажно от слёз и душно от запаха восковых свечек, я взяла за руку маленького Олежку, и мы вышли на улицу.

К подъезду подъехал автобус с черной полоской. Из него молча выходили другие угрюмые мужчины, и женщины в черных платочках, и трое мальчишек, младший - возрасте нашего Олежки. Партия вторых в одном подъезде похорон вернулась с кладбища, выходя из катафалка, люди мыли руки у подъезда и поднямались вверх по лестницам к поминальному стол тремя этажами выше нашего, чтобы есть там свои блины и другую кутью.

Пять сирот в тот день к еде не прикоснулись. Что, интересно, ел водитель жигулей, отнявший у них двух матерей?..