Стоит ли говорить, что проболтавшись целый год в красном галстуке между буфетом, где продавали "салат из капусты" за пять копеек, и пионерской комнатой, где был электрический чайник и мы иногда устраивали чаепития с комсомольским активом и черствыми ватрушками, я взялась-таки за ум и отнесла какие-надо документы куда надо.
Какими-надо документами были: аттестат зрелости, выданый более года назад с тройками по черчению и физкультуре, блестящая характеристика с места работы, которую я самолично написала под чеканящую диктовку директора школы, возлагающего большие надежды на то, что ему не придется иметь со мной дело еще один учебный год, а также копия трудовой книжки(!), которой не каждый абитуриент похвастаться мог - у меня же к тому времени был трудовой стаж! Ну, а НАДО было отнести эти документы в приемную комиссию того же ВУЗа, где я умышленно провалила вструпительные экзамены год назад.
Заработав в общей сложности 10 баллов на первых двух экзаменах, я решила, что можно уже начинать отмечать успешное поступление на ин-яз, и, поев, хорошенько горячих и сочных бабушкиных пельменей, и зачехлив гитару, смоталась в загородный лагерь школьного актива. Тусоваться с теперь уже бывшими коллегами, которые, в отличие от меня ни в какие ВУЗЫ не поступали, и потому расслаблялись там по полной программе на всю пионерско-комсомольскую катушку.
Всю ночь мы пели песни у костра - и я была там вроде в своем любимом элементе с двумя честно заработанными пятерками позади и зеленым коридором на первый курс института впереди. А что-то вот пелось мне не очень. И не пилось. И не елось. И не могла объяснить почему. А на следующий день мы с журналисткой газеты "Молодой Коммунист" Машей Передёлкиной репетировали песню про войну, чтобы исполнить ее вечером на конкурсе политической песни в клубе политпросвещения. Маше хотелось поиметь опыть участия в подобных конкурсах "изнутри" с той стороны сцены, где микрофон повернут лицом к выступающим, а больше ей никто аккомпанировать не стал бы - слуха Маша была лишена. И там на сцене с Машей мне-таки было не по себе, коленки тряслись и сердце ныло. "К чему бы это?" - недоумевала я.
Вернулась домой поздним вечером - "маковой росинки во рту целый день не было", как сказала бы моя бабушка. Не потому, что мы упорно репетировали с Машей, а потом выступали. У меня каким-то странным образом не лез весь день в горло кусок. Дом был странным образом пуст. "Надо бы что-то съесть всё же," - решила я. В холодильнике были недоеденные кем-то вареные пельмени и ничего больше. Я разогрела их с маслом на сковородке, включила телевизор и попробовала себя покормить. Горло вдруг сжалось в комок и не пропустило внутрь ни одного разогретого пельменя. Я сидела перед телевизором, тупо смотря в тарелку, не соображая, что произошло. И услышала, как в в темную прихожую тихо вошла мама.
За чуть больше 24 часов, что я не видела её, мама ужасно состарилась и стала меньше ростом. На ее бледном лице проступили морщины, губы тряслись, дрожали руки. Я вдруг осознала, что за свои 18 лет лишь второй раз в жизни увидела, как моя мама плачет.
Я потеряла дар речи и только бесшумно окрывала рот в немом вопросе: "Что? Что произошло?"
"Я за тобой пришла," - сказала мама голосом, каким я никогда не слышала от нее раньше. "Собирайся, тебя там ждут сестра и братишка. Горе у нас."
Тарелка с остывшими заново пельменями так и осталась перед телевизором. Не помню, не забыли ли мы его выключить перед тем, как за нами закрылась дверь.
